Когда кончались химикаты и краска, Серапион приходил во двор и, размахивая руками, кричал глухонемому, словно тот мог услышать его:

— Гаси огонь! Работы нет. Ва, что за жизнь, что за жизнь!

Глухонемой мрачно заливал топки, мыл в бочке руки и уходил в закусочную.

— Надо закрывать артель! — говорил Серапион технологу. — Так работать нельзя. Пойду в правление, отказываться буду. Ва, это разве работа? Того нет, этого нет...

Технолог равнодушно слушал его и почесывал лысину.

— Комбинат бытового обслуживания открывать собираются. В газете писали, — сообщал он в который раз.— Фабрика химчистки при нем будет. И крашения. Конкуренция нам большая.

— Очень хорошо! — Серапион ерошил пальцами свои черные вихры. — Замечательно! Пойду туда работать. Пожалуйста!

Однако, насколько мог видеть Бобоська, простои мастерской ненадолго портили настроение Серапиону и его соратникам.

Опустив до половины ржавую железную штору, красильщики усаживались вокруг прилавка. Бобоська приносил из закусочной четверть «изабеллы», и Серапион, потирая ладони, говорил:

— Аба, давай немного выпьем. Потом песни петь будем, шарманку слушать.

Петь заставляли Бобоську: Серапион не любил тратиться на шарманщика..

— Да я не умею! — отнекивался Бобоська.

— Ничего. Ты громко пой, и будет очень красиво. Аба, давай!..

— Молодец, Бобоська! Не ожидал! На, пей! — Серапион налил ему стакан «изабеллы». — Пей, хулиган! Ты же моряком хочешь быть. Красильщиком не хочешь. Ва, а какой моряк, если вино пить не умеет? — Серапион выгреб из кармана смятые рублевки. — На, возьми себе, ты хороший пацан. Я тебе заместо отца буду.

Всласть наслушавшись Бобоськиных песен, Серапион достал из ящика прилавка игральные кости, подбросил их на ладони.

— Аба! Сыграем зари * ?

Глухонемой кивнул, вынул деньги.

— Только по маленькой, — предупредил технолог и показал глухонемому испачканный краской мизинец.

— Давай, маленький-большой! — Серапион метнул кости. — Бобоська! Играть будешь? В долг поверим.

— Не хочу.

— Ва, какой ты забурда! Такой сердитый будешь, молодым помрешь.

— Сам не помри, — пробурчал под нос Бобоська, выходя из раствора.

Играли красильщики азартно. Больше всех волновался Серапион. Он долго тряс кости в крепко сцепленных ладонях, с размаху бросал их, вскакивал, хватался руками за сердце, кричал и торговался.

— Шешубеш * ! Ва! Где мой счастье?! Апсус * ! Опять проиграл!

— Хи-хи-хи! — заливался технолог, и только глухонемой сидел спокойно и неподвижно, следя сощуренными глазами за прыгающими по прилавку костяшками.

Время от времени он наливал в стакан из четверти густую красную «изабеллу» и пил большими жадными глотками.

Сидя на ступеньках раствора, Бобоська поглядывал по сторонам. Вдали, за прокопченными коробками домов, за сутолкой Турецкого базара блестело море. Оно набегало на берег кружевными валиками волн, лениво волоча за собой гладкую цветастую гальку. Подкравшись, волна прыгала вперед и рассыпалась на тысячи брызг. Со сварливым рокотом галька скатывалась обратно, в прозрачную зеленую глубину.

Подставив солнцу крутые бока, лежали рыбачьи лодки. Растянутые на подпорках, сушились сети, серебристые от прилипшей к ним чешуи.

«Хорошо бы сейчас сбегать искупаться, — тоскливо думал Бобоська. — Или в Старой гавани ставридку половить. С Тошкой...»

— Давай на все! — кричал Серапион, хлопая по прилавку ладонью. — Слушай ты, глухой-немой, на все давай! Аба!..

Обыграв Серапиона и допив вино, красильщики собрались уходить. Технолог долго возился с железной шторой— навешивал тяжелые замки. Бобоська не стал ждать, пошел по вечерней улице, засунув руки в карманы брюк.

Люди сидели на балконах, из открытых окон слышался говор, женский смех, треньканье мандолины.

«Заместо отца тебе буду...» — вспомнил Бобоська слова Серапиона. — Ишь ты какой!.. «Заместо отца...»

Он хорошо помнил своего отца — невысокого, загорелого человека в тщательно отутюженных брюках-клеш, в фуражке с золотым крабом. Возвращаясь из плавания, отец привозил чудные розовые раковины с морским шорохом внутри, толстые плитки шоколада, цветные открытки с видами далеких заокеанских городов. Он нажимал на Бобоськин нос твердым пальцем и говорил:

— Ну, как дела на берегу?

От пальца пахло табаком. Курил отец обычно кейпстон, и пряный запах этого табака надолго поселялся в комнатах. Отец уходил в плавание, а запах жил в подушках, в занавесках, в полотенце. И казалось, что отец еще дома и Бобоська снова услышит утром его веселый голос:

— Эй, на полубаке! Свистать всех к завтраку!..

«Заместо отца тебе буду», — снова вспомнил Бобоська.— Чего захотел, черт костлявый...

На углу его догнал глухонемой. Вынул из кармана оранжевую круглую коробку с черной кошкой на этикетке. Покрутил ее в руках, потом оттопырил большой палец: мировая, мол, вещь, бери.

— Не надо. — замотал головой Бобоська. — Солить я их буду, что ли? Больше не надо...

Глухонеыой спрятал коробку в карман и, мрачно глянув на Бобоську, свернул в переулок.

Рыбак шел по улице, стуча тяжелыми кожаными бахилами. На нем были штаны из брезента, такая же куртка и клеенчатая зюйдвестка. Он широко шагал, посматривая по сторонам и дымя самокруткой. В руке рыбак нес громадного морского петуха — эту самую удивительную из всех рыб, которых когда-либо приходилось видеть Тошке. Передние плавники петуха, каждый с Тошкину кепку, топорщились словно крылья. Они были ярко окрашены во все цвета радуги. Сужающееся к хвосту тело поблескивало в лучах солнца, вздрагивало и переливалось синим и золотым. Хвост петуха чиркал по асфальту, оставляя на нем темные мокрые полоски. Прохожие оборачивались, смотрели на морское чудо.

— Эх, и красавец!..

— Почем хочешь за него?

— Пятьдесят рублей, — отвечал рыбак.

— Дорого.

— Иди поймай такого. В нем три кило чистого мяса и еще пуд красоты.

— Поди, уже попахивает от этой красоты.

— Да он еще живой! — Возмущенный рыбак поднес петуха к самому носу сомневающегося прохожего. Рыба из последних сил дернулась и угодила тому хвостом по уху.

— Ну как, попахивает? — смеялись вокруг.

— Что он тебе шепнул на ухо, приятель?

— Почему ты не дал ему сдачи?

Рыбак пошел дальше. Петух, выпучив большие стеклянные глаза, смотрел в лазурное, совсем как его чешуя, небо.

— Отдайте мне за сорок, — сказал Тошка, догоняя рыбака.

— За сорок? — удивился тот. — А откуда у тебя деньги, пацан?

— Я накопил.

— Хм! — рыбак с сомнением поглядел на Тошку. — А пятьдесят ты не накопил?

— Нет.

Рыбак еще раз оглядел покупателя с головы до ног.

— Неохота мне до базара тащиться. Жарко. Ладно, гони сорок и забирай петуха. Даром отдаю.

— Пойдемте. Я живу в этом доме. Я быстро. А вы пока в беседке посидите. Там прохладно.

— Давай пулей. Некогда мне...

Минуты через две Тошка снова стоял перед рыбаком, сжимая в кулаке свернутые трубочкой десятирублевки. Тот пересчитал деньги и небрежно бросил петуха в подставленное Тошкой ведро.

— Матери скажи, чтобы жарила на ореховом масле. Вкуснее будет...

Тошка прикрыл петуха газетой и побежал через дворы, напрямик к порту. Спустившись к устою пирса, он зачерпнул воды и поставил ведро в тень. Петух отходил долго. Вначале он только шевелил выпуклыми жаберными крышками, потом расправил свои цветастые крылья и наконец повернулся всем телом, устраиваясь поудобнее в узком ведре...